Арена, Кукольный театр и Добро пожаловать в сумасш - Страница 207

207

— Кого, пап?

— Ко мне обещал зайти Дарвет, верховный огненный демон. Сам понимаешь, такие гости каждый день не являются. Потому я и хочу, чтобы ты не мешался под ногами.

— Ну, пап! А мне что, нельзя?

— Нет, малыш. У нас с ним будет серьезный взрослый разговор. Он тут заарканил одного человечка, а это дело тонкое и деликатное.

— Как это, «заарканил одного человечка»? Зачем ему человек?

— Чтобы устраивать пожары в мире людей, зачем же еще! Дарвет намерен по-настоящему заняться его воспитанием. Он говорил, что постарается не допустить прежних ошибок, как тогда с Нероном или с коровой миссис О’Лири. На этот раз у него просто грандиозный замысел.

— Пап, мне что, совсем нельзя посмотреть?

— Позже, сынок. Сейчас-то и смотреть пока не на что. По меркам людей, этот человек — совсем младенец. Но у Дарвета потрясающее чувство предвидения. Он собирается, как говорят у людей, буквально с пеленок воспитывать этого парня. Конечно, придется потратить годы, зато потом, когда все произойдет, можно будет поджаривать небеса.

— Но тогда-то ты разрешишь мне посмотреть?

— Разумеется, малыш. А теперь — марш на улицу. И держись подальше от замороженных великанов. Понял?

— Понял, пап.

Это продолжалось целых двадцать два года. Он постоянно взбрыкивал и отбивался. И вдруг — всё наперекосяк…

Это было с ним всегда, с самых первых месяцев жизни; может, с первых дней, когда Уолли Смит себя еще не помнил. Едва научившись вставать, он стоял на пухлых ножках, держась пухлыми ручонками за прутья манежа, и зачарованно смотрел, как его отец взял тонкую палочку, потер о подошву ботинка, а затем поднес к своей трубке.

Какие смешные облака выплывали из отцовской трубки. Они были вроде бы настоящими и одновременно похожими на серых призраков. Но облака мало занимали Уолли.

Вытаращив глазенки, он смотрел на пламя.

Оно плясало на конце палочки. Оно освещало все вокруг себя и меняло очертания всего. Желто-красно-голубое чудо, волшебство красоты.

Держась одной ручонкой, чтобы не упасть, другой он потянулся за пламенем. Его пламенем. Пламя принадлежало ему, и Уолли хотел его взять.

Отец отодвинул восхитительную палочку на безопасное расстояние и улыбнулся, исполненный слепой отцовской гордости. Он ничего не заподозрил.

— Красиво, сынок, да? Но трогать нельзя. Огонь жжется.

Да, Уолли, огонь жжется. И сжигает.

Еще до школы Уолли Смит успел немало узнать про огонь. Теперь он не понаслышке знал, что огонь жжется. Он убедился в этом на собственном опыте — болезненном, но отнюдь не горестном. В память на плече Уолли остался шрам. Стоило только расстегнуть рубашку, и он сразу видел белесое пятно шрама.

Огонь пометил не только плечо Уолли. Другую отметину получили его глаза.

Глаза Уолли тоже достаточно рано познакомились с огнем. Но не пламя коснулось их. Солнце, восхитительное и губительное солнце. Когда мать выносила детский манеж во двор, Уолли смотрел на солнце. Правильнее сказать, восхищенно взирал, как на пламя спички. Он смотрел на солнце, пока не начинали болеть глаза. Но Уолли и тогда продолжал смотреть, протягивая к солнцу подросшие ручки. Он знал, что солнце — это тоже огонь; пламя, родственное пламени, которое всегда танцевало на конце палочек, когда отец подносил их к трубке.

Огонь. Уолли полюбил его.

Любовь редко обходится без жертв. Уолли расплатился сильной близорукостью и с ранних лет был вынужден носить очки с толстыми стеклами.

Призывная комиссия, едва взглянув на его очки, даже не стала отправлять Уолли на медосмотр. Из-за этих толстых стекол (точнее, по причине скрывавшейся за ними близорукости) Уолли объявили негодным к военной службе и сказали, что больше его не задерживают.

Уолли сильно огорчился, поскольку он хотел попасть в армию. Он не мог забыть киножурнал, где показывали новые огнеметы. Если бы только в его руках оказался такой огнемет!

Однако желание пряталось у него в подсознании. Уолли не догадывался, что это оно заставляет его мечтать о солдатской форме. На дворе стояла осень сорок первого, и Штаты еще только втягивались в войну. Позже, уже после декабря, эта подсознательная причина поугасла, но не потухла совсем. Уолли Смит был патриотом и хорошим американцем, а это куда важнее, чем быть хорошим пироманьяком.

Как бы то ни было, Уолли победил пироманию. Или думал, что победил. Если она еще и оставалось в нем, то запряталась совсем глубоко и почти не тревожила его мысли. Можно сказать, что одну из дорог его разума перегородил здоровенный щит с надписью: «Дальше — ни шагу!»

Правда, желание поиграть с огнеметом его немного встревожило. Но потом… потом был Пирл-Харбор, и Уолли пришлось всерьез задуматься, чем вызвано его желание убивать япошек: истинным патриотизмом или же ему все еще хотелось понажимать на курок огнемета.

Пока он ломал над этим голову, на Филиппинах стало совсем жарко, а японцы расползлись по Малайскому полуострову и добрались до Сингапура. Их подводные лодки теперь шныряли вдоль западного побережья Штатов. Похоже, страна нуждалась в таких, как Уолли. Боевая злость твердила ему: пиромания там или нет, он, прежде всего, — американский патриот, а в закавыках собственной психики он разберется потом.

Уолли попытал счастье на трех призывных пунктах и везде получил отказ. К этому времени фабрику, где он работал, перевели на военные рельсы… Впрочем, мы, кажется, забежали вперед.

В семь лет отец показал Уолли Смита психиатру.

207